У профессора кафедры русской и зарубежной литературы Ольги Лебедевой за год вышло три монографии: в издательствах России, Германии и Италии. Ольга Борисовна называет этот факт вершиной своей творческой карьеры, ведь на каждую из книг ушли годы исследований. Мы поговорили с профессором о ее дальнейших планах, работе, начатой еще в студенческие годы, и о том, как научить магистрантов читать.

– Эту книгу я писала почти всю свою жизнь, где-то с 80-х годов – почти 30 лет, – рассказывает Ольга Борисовна, показывая на том «Интертекстуальность «больших контекстов» в творчестве А.С. Пушкина». – Она сформировалась из моих работ о Пушкине, это были отдельные статьи, но в какой-то момент я поняла, что они складываются в монографию. Общий смысл книги – интертекстуальность – взаимодействие пушкинских текстов внутри пушкинского наследия и внутри больших контекстов русской и зарубежной литературы.
В «Поэтику русской высокой комедии XVIII – первой трети XIX веков» вошла монография, по которой я защищала докторскую диссертацию, и несколько больших работ, напечатанных в разных изданиях и посвященных комедиографии Грибоедова и Гоголя.
Вообще, я специалист по русской драматургии, и эта книга писалась со студенческих лет. Когда училась на четвертом курсе, наша кафедра под руководством Фаины Зиновьевны Кануновой начала изучать библиотеку Жуковского. Я знала немецкий и французский, и мне досталась книжечка с карандашным переводом драмы немецкого романтика Вернера. Из этой книжечки все и вышло.
Когда я пошла в докторантуру, думала, что напишу работу только о Грибоедове и Гоголе. XVIII век планировался только в качестве вводной главы. Но когда начала собирать материал, его оказалось так много, «вводная глава» разрасталась и разрасталась, и в итоге я написала всю книгу о русской комедиографии XVIII века. Но она все равно о Грибоедове и Гоголе, потому что если бы не эта традиция, ни «Горе от ума», ни «Ревизор» не были бы возможны как тексты.
Третья книга – «Образы Неаполя в русской словесности XVIII – первой половины XIX веков» – написана в соавторстве с Александром Сергеевичем Янушкевичем и выросла из наших итальянских контактов. После того, как мы с Александром Сергеевичем в первый раз побывали на конференции в Неаполе и нас совершенно очаровали язык, итальянцы и окрестности города, появилась идея написать книгу про образы Неаполя в русской словесности, посвященную одному из самых динамичных и перспективных сегодня направлений в литературоведении – городскому тексту.
Над этой книгой мы работали десять лет – с 2002-го до 2012-го.

– Ольга Борисовна, как Вам удалось опубликовать работы в Италии и Германии?
– И немецкая, и итальянская славистика интересуются трудами русских ученых, написанными хорошим русским языком. Им неинтересно читать наши работы в плохом английском переводе. Они лучше будут читать их на хорошем русском языке, потому что это их специальность, они русисты.
У немцев принципиальная позиция – во время конференций научная дискуссия ведется только на родном языке выступающего, потому что родной язык предполагает свободу выражения мысли, на иностранном это невозможно, как бы ты им ни владел. Мы с Александром Сергеевичем выступили в Германии с докладами, и нам предложили: не хотите ли у нас что-нибудь напечатать?
Книга о Неаполе издана в Салерно. Там находится Международный научно-исследовательский центр «Россия – Италия». У нас есть договор о научном и культурном сотрудничестве. По линии взаимодействия с этим центром в Томске прошли три международные конференции, и я на них выступала с докладами о неаполитанских сюжетах. Александр Сергеевич тоже. И директор центра профессор Антонелла Д’Амелия как-то сказала: «Соберите ваши статьи в книгу, я ее напечатаю!»
Это были предложения, исходящие непосредственно от наших зарубежных коллег.
Знаете, я смотрю на эти книжки и думаю: это вершина моей профессиональной карьеры, больше ничего подобного не будет. Вот сейчас бы мне взять и уйти на пенсию.

– И что вы будете делать?
– Ой, я буду писать! Буду писать, переводить, заниматься Жуковским. И не буду делать отчетов, не буду давать сведений, не буду заниматься бюрократическими бумажками, на которые уходит три четверти свободного времени.
У меня все получилось как в анекдоте: «Сколько времени работал над этой книгой? Всю жизнь и еще один год».
А началось все с Жуковского. Он – особенный человек в нашей истории. Западник, который много сделал для того, чтобы Россия почувствовала себя Европой. И те, кто занимается Жуковским, тоже чувствуют себя европейцами, поскольку без знаний европейских языков, европейской культуры Жуковским заниматься нельзя.
В библиотеке поэта, что хранится в нашем университете, на русском языке только процентов 15 книг, остальное – на европейских и древних языках. Но больше всего – французских и немецких книг. Поэтому я оказалась востребованной для исследований со студенческой скамьи – тогда начали изучать библиотеку, а я как раз оба этих языка прилично знала.
Потом мне как-то случилось написать работу о Жуковском и Пушкине, после которой я и начала заниматься Пушкиным.
Так вот оглянешься назад и думаешь: ну надо же, сколько счастливых стечений обстоятельств в жизни. Но, с другой стороны, я думаю, нужно же уметь воспользоваться этими обстоятельствами.
И вы знаете, мне самые большие дивиденды приносили знания, мягко говоря, бесполезные. Вот зачем филологу-русисту знать немецкий язык? Давайте сейчас не будем поднимать вопрос о необходимости знаний иностранных языков вообще… Если я занимаюсь русской литературой, зачем мне немецкий язык? Однако ж я его знала. И видите, в определенный момент это пригодилось.
Или: зачем итальянский язык? Я его начала учить просто так, для собственного удовольствия. А теперь, когда знаю, – видите, сколько связей с Италией? У нас сейчас договор об академическом обмене с Неаполем, с Римом, с Вероной, научный договор с Салерно. Четыре международных договора, и все бесперебойно функционируют. Из Вероны в этом году вообще 20 студентов присылают.

– Скажите, а каково это – держать в руках письма, которые писал Жуковский, читать его переписку с европейскими учеными, с членами царской семьи…
– Жуковский был первым писателем, которого я увидела как человека, потому что много работала с его рукописями. У него такой почерк – смотреть приходилось месяцами и даже годами. И в какой-то момент что-то в мозгах щелкает, и начинаешь понимать, в каком порядке что он писал, как у него зарождался замысел стихотворения. Мне попадались рукописи, в которых была прикинута сначала ритмическая схема стихотворения, а потом появлялся текст. Представляете? Это совершенно очевидно – у человека в голове зазвучала мелодия, он ее записал, а потом начал словами заполнять эту схему!
Мы с Александром Сергеевичем подготовили два тома дневников Жуковского, читали их десятилетиями. Дневник же для себя пишется, а почерк у Жуковского – куфические письмена. Пока мы их разобрали… Это была работа криминологическая, текст нужно было именно расшифровывать, не то что читать.
И вот пока читаешь дневники и письма, человек высвечивается в своих нравственных основах как прожектором. Говорят: скажи мне, кто твой друг, я скажу кто ты. Я говорю: покажи мне свой текст, и я скажу кто ты. Бумага и перо так выявляют человека!
И все эти чудаки XVIII века – мои классики – они для меня живые люди. Я их вижу, знаю, чувствую, как они вели себя в жизни.
Это ощущение человека – наверное, самое дорогое, что есть в работе филолога.
На самом деле так и надо читать литературу – чтобы было ощущение живой жизни, чтобы это было таким же непосредственным опытом, как твой личный. Если бы это было так, у нас бы многих проблем не было.
Я своих студентов пытаюсь научить. Во всяком случае, старших, аспирантов, магистрантов, с которыми много работаю.

– И как Вы учите студентов читать?
– Есть некоторые методические приемы. Когда я веду у студентов просеминарий – обучение методике анализа текста, – даю словарные работы. Допустим, выбрать из речевой характеристики персонажа все абстрактные понятия. Или: составить частотный словарь речевой характеристики персонажа. Делаю это для того, чтобы студенты возились со словом как таковым.
Концепция – дело наживное. Самое главное – работать с текстом. Видеть прием, удивляться смыслу слова: почему оно здесь сказано, что оно может значить. Чтобы они обращали внимание на мелочи, вплоть до грамматической формы слова. Например, у Пушкина: «И горько жалуюсь, и горько слезы лью, но строк печальных не смываю». Вот что он этим хочет сказать? Глагол «смываю» – настоящее время, несовершенный вид. Два значения: хотел бы, но не могу; мог бы, но не хочу. Что из этих двух вариантов, которые совершенно противоположны друг другу, имел в виду Пушкин? Совершенно очевидно: не одно или другое, но и то, и другое.
Я пытаюсь научить студентов замечать такие мелочи.
Тексты сами о себе говорят. Нужно только уметь слышать.

– Именно слышать?
– Слышать. Ну и писать тоже. Потому что самое трудное – это написать столько текста, чтобы он повел тебя за собой.
В 99 случаях из ста тексты получаются не совсем о том, о чем ты их задумал. Очень хорошо помогает метод многократного перечитывания уже написанного – в какой-то момент ты понимаешь внутреннюю логику самого текста, как он написался, куда он дальше должен пойти. Это все скажет сам текст, надо только прислушаться к нему, а дальше он уже сам поведет.
Филология вообще самое интересное из всех возможных занятий…

– Мне кажется, так может сказать о своем предмете любой ученый…
– Хороший филолог занимается тем, что сделано, и интересует его, как это сделано – прием, структура. Текст – это модель реальности. Соответственно, поняв, как сделан текст, поймешь, как устроена реальность.
Физики, разбираясь в молекулярных структурах, тоже понимают, как сделана реальность. Но они изучают ее материальную сторону, без человека. А текст – это модель реальности, созданная человеком – угол взгляда, точка зрения.
Разумеется, филологу нужно знать начатки точных и естественных наук – без этого он и хорошим филологом не будет, анализ – он в любой науке анализ. Но смысл жизни все же открывают творения рук человеческих, его ума и таланта.

марина сенинг